Г О Л Г О Ф А
/ …НЕ ОКЛИКАЙТЕ МЕНЯ ПО ИМЕНИ…/
Повесть.
…подал руку, когда вы поскользнулись,
помог войти в троллейбус, заглядывал в
книгу, которую вы читали в метро, шел
рядом по тротуару… Узнали?.. Но не
окликайте меня по имени, может быть,
это вы…
Удачи!
11.
Я уныло тащился вдоль стен завода по разбитому тротуару, не стремясь обходить лужи. Склоняющееся солнце резало мне в глаза, словно единственной его задачей было посильнее закоптить мое лицо или загнать в лужу. Мимо проносились редкие трамваи, разбрызгивая моря воды стальными скатами колес. Все вокруг двигалось, журчало, переливалось, сияло радостным радужным блеском. Даже ветерок, гладивший мне лицо, был неожиданно теплым. Очень быстро выяснилось, что думать я ни о чем не могу. Тупо шлепать по лужам — вот все, что было мне под силу.
Какая-то машина взрезала грязную воду за двойной трамвайной колеей, лихо перелетела рельсы, выехав на встречную сторону. Водитель пресс-службы, Щеголь Арамис Матвеевич, выбежал и вцепился в меня:
— Пойдем в машину.
Женька, открыв дверцу, прилаживалась побезопаснее выпрыгнуть на грязь в туфлях, которые, видно, не успела поменять на сапоги, спешила меня догонять. Пришлось сесть в машину. Арамис рванул вперед. Женя молчала на переднем сидении. Она, видно, уже дала указания водителю, и нас с шиком, как это умел Делать Арамис, доставили прямо к подъезду.
Мы поднялись, и Женька сама открыла двери. Квартира была освещена низким косым солнцем и казалась очень уютной.
Я сбросил куртку и обувь, прошел в комнату, присел в кресло, ожидая, что будет дальше. Не я же затеял всю эту комедию с погоней…
Женя смыла краску и вошла ко мне высокая, гордая, недоступная и радостная. Всему этому я знал абсолютную цену. А может быть, не знал ее вообще. Женька очень сильно изменилась с начала работы в пресс-службе. Стала еще более властной, еще более решительной, замкнутой в себе. Если при моем назначении она шутила: » Ты как смеешь…Я жена главного редактора…» То теперь шутка звучала уже почти не шуткой: «Ты куда? Я руководитель пресс-службы губернатора…» Мне уже начинала надоедать ежедневная процедура ее разогревания…
Вот и сейчас она шла ко мне со своей новой, какой-то жесткой, сдержанной улыбкой. Села рядом и, завладев моей рукой, гладила ее, прижимала к себе.
— Подрезов бросил всех своих идеологов…- говорила она.
— Которых у его партии пруд пруди… — вторил я.
— Он доверился нам. Тебе в основном. Ты не можешь из-за письма какого-то мерзавца предать это доверие. Тем более, что ему доверят сам Президент.
— Какого мерзавца?
— Анонимщика…Если бы ты прочитал письмо повнимательнее, ты бы узнал его по стилю.
— Что это меняет?
— Для тебя ЭТО ничего не меняет? — Она сильнее прижала мою руку к себе. Я явно почувствовал толчочек изнутри и понял о чем она говорит.
— Когда?
— Уже поздно что-либо предпринимать. Но ты не переживай. Все равно это забота Польди. Если только они сами с Кавтораном не сообразят что-нибудь подобное. Ты уже все это пережил. Я понимаю. Но я… У меня… — Руководитель пресс-службы губернатора залилась слезами, сердясь на себя за то, что не может их сдержать. — У-у тебя ведь сыновей не было. О-о-дни девки-и-и.
У нее, выходит, запланирован сын. А в целом жизнь окружала меня плотным кольцом, не давая вырваться из нее. Я давно пережил время киношных восторгов от подобных сообщений. Я знал только, что рождение человека — это обязанности перед ним.
— Что же ты до сих пор не говорила то ничего, чучело?
— Я…Я…Я и сама не знала.
Что можно было сказать этой начальнице? Сейчас надо было мчаться в ЗАГС. А ей хоть бы хны. Сидит и ревет. Чего плачет, не понять.
— Чего ты ревешь, начальница?
— Т-ты меня не выгони-ишь?
— В ЗАГС сейчас поедем.
— И ты меня не выгонишь?
— Да нет же, глупенькая.
— А что же ты меня не по-це-е-лу-уешь?
Вот и приехали. Обнявшись, мы как-то вместились двое в одном кресле. Впрочем, она незаметно выскользнула и вскарабкалась ко мне на колени, не разнимая объятия, и мы спокойно обсудили все, что предстояло. Прежде всего, нам предстояло молчать о ситуации. Женя решила тянуть уход в отпуск до последнего момента. Ей, видите ли, надо было почти заново создавать свою службу, и столько было дел, что на предстоящие роды не оставалось и часа. А трата времени на такой пустяк, как регистрация нашего брака в ее программе и вовсе не значилась. Ответ на этот вопрос звучал так:
— Да ну, зачем все эти хлопоты? Мы же вместе…
О том самом, на чем она у меня сидела, тоже больше речи не шло. А для меня, честно говоря, было мукой смертной не поднять ее на руки и не отнести в спальню.
Я позвонил заведующей ЗАГСом, представился и попросил зарегистрировать одну пару безо всяких обрядов и как можно быстрее. Она принялась меня уговаривать, дескать, у них во Дворце все так красиво и говорила прочие глупости. Я сказал, что этого не надо. Она спросила, кто регистрируется? Я ответил.
— Это вы что ли?
— Я.
— Приходите хоть сейчас.
Не кладя трубку, я спросил Женьку, едем регистрироваться сию же минуту?
— Ой, мне надо на работу. Там столько дел… Давай завтра.
— Завтра в девять, — сказал я заведующей.
— Хорошо. Только не опаздывайте. Зайдете прямо ко мне.
Мы разлетелись. Она понеслась раскручивать свои срочные дела на машине, я, отказавшись подъехать с ними, позвонил в редакцию, что буду через сорок минут, потащился пешком, через парк. Весна свирепствовала, но среди деревьев снег лежал еще белый и достаточно сухой, чтобы не расквасить ботинки. Все в природе жило деловито и целеустремленно. Мой старый друг дятел долбал и долбал своих невидимых глазу личинок. Две белочки наперегонки обследовали деревья. Синичка пролетела и села чуть не рядом со мной на ветку, разыскивая среди вздувающихся почек что-то свое. Пичужка повернула головку, посмотрела на меня черным глазком и пикнула что-то. Наверное, спрашивала, как дела. Я не ответил. Она улетела. А в меня вселилось и не покидало ощущение, что я снова остаюсь в дураках.
У нас на этаже стояла тишина. Значит, все уже разбежались. Не было даже секретарши. Сторожа еще не пришли. Я знал, что работает секретариат. Ответсек и Варава ожидали последнюю полосу. Я просмотрел три полоски, где все было знакомо, и изменений в основных материалах не замечалось. Когда Варава принесла первую полосу, я читал аналитическую статью о работе городской администрации второго по величине города губернии. Статейка была умненькая. Автор знал, о чем пишет, и у него хватало слов, чтобы свободно оперировать своими знаниями. Я посмотрел, чья работа, и удивился: какой-то незнакомый мне И. А. Токарь…
На этом удивлении Варава меня и застала. Как всегда, с заговорщицкой улыбкой, но подробно и точно она доложила о работе за день. Все было как обычно. Даже Кавторан нормально осваивался с должностью.
— А вот это чей материал?
— Хочешь автора? — Двусмысленно спросила старая стерва. — Заслуживает внимания… Я ее сейчас пришлю. — Уже открыв дверь, она сказала. — Да…Люся у меня отпросилась. Что-то ей нужно по личному. Не будешь ругаться?
— Не буду. — Не задумываясь, сказал я и только потом понял, что смысл этих слов был прост: мы в редакции одни…
И. А. Токарь мало того, что оказалась женщиной, она была еще и очень молодой женщиной, и очень стройненькой, и очень маленькой. Их всех разбирает сегодня ходить в брюках, а эта была в юбочке и в ботинках по щиколотку, что полностью освобождало чудесной выточки ножки для любования. Трогательная белая кофточка… Какие-то желтые пуговички…Что-то там остренькое справа и слева. Втянутые щечки. Широкий лоб. Энергичная прическа под мальчишку. Глаза серые. Некрасивые. То ли очень умные. То ли бесшабашно храбрые. И что самое интересное, при всей своей действительной миниатюрности она почему-то казалась высокой. Нет. Не ангелочка Варава ко мне подпустила. Что-то ведмачье просматривалось в этой И. А. Токарь.
— Садитесь. — Сказал я.
Она присела на краешек стула и зажала острыми коленками сложенные ладошка к ладошке руки.
— Слушаю…
— Вы читали мой материал…
Я не знаю, как мы читаем чужие желания. Но мы их читаем…
Я полистал материал и сказал:
— Мне что-то здесь было непонятно…
— Где? — Живо встрепенулась она и оказалась у меня за спиной. Я почувствовал, что краснею. Предательски. Неудержимо. До кончиков волос. Может быть, она это видела, может быть, нет. Она дышала мне в ухо и упиралась чем-то твердым в плечо. Я почти машинально поднял руку и достал это твердое. Оказалось, что в плечо мне упирается грудь каменной твердости. Это было так приятно, что я не убрал руку. Она скользнула по мне вниз, встала на колени где-то под столом и мигом распустила молнию у меня на брюках.
Только этого мне и не хватало!
Я оттолкнул стул, поднял ее и отнес в комнату отдыха, где у моего бывшего шефа, вероятно, для подобных случаев стояла шикарная тахта. Я расстегнул желтенькие пуговки на белой кофточке и по очереди взасос поцеловал ее каменные, смуглые вулканчики. Мне показалось, что она в этот миг потеряла сознание. К сожалению, меня не остановил даже ужас вдруг возникший в ее некрасивых серых глазах — очень уж уверенно она управилась с молнией на моих брюках…Не остановил меня и вздох на разрыв легких при последнем поцелуе. Казалось, она вдруг захотела выпить меня всего. Я понял, что творю преступление, только тогда, когда и себя остановить был уже не в силах. Да и ей эта остановка была бы, похоже, ни к чему: решилась девочка… Хорошо, что хоть в последний то момент я сдержался и совершил свое злодеяние очень осторожно, очень неторопливо, очень постепенно. Я не дал себе воли, даже когда она застонала, и взвилась в ужасе, страдании и, вероятно, первом в жизни блаженстве. Ее безумные конвульсии заставили содрогнуться и меня. Я побыл в ней, пока мы оба не успокоились.
А когда встал и осмотрелся, то не заметил явных следов своего подвига, но только теперь понял, что надо было закрыться на ключ.
— Уйди, — приказала она мне. Я повиновался. Вышел в кабинет. Снова стал смотреть какие-то материалы, даже правил что-то, но смысла написанного и теперь не помню. Неплотно прикрытая дверь давала мне возможность слышать, что она делает в комнате отдыха. Она долго плескалась в умывальнике. Потом ее не было слышно вообще. А потом она, как ни в чем не бывало, вошла ко мне со стороны приемной. Оказывается, ключ от комнаты отдыха лежал на столе, и она собралась было удрать, но вернулась, чтобы успокоить меня.
— Не переживай. — Сказала, кусая алые без помады губы. — Ты не первый. Только не так. Ну… Не тем способом. Я очень боялась ТАК, как с тобой. Ну…И…Всех устраивало что я делала. Я просто не знала… Прости…- Она опять, не помня себя, полезла целоваться.. — Спасибо тебе… Спасибо тебе… Спасибо….
Вот тебе бабушка и Юрьев день. Я чуть не сказал ей, что в обмен на то наслаждение, о котором она говорит, чаще всего получают ребенка. Но мне почему-то не захотелось радовать ее еще и этим открытием. Придет срок, успеет нарадоваться… Пришлось собрать все силы, чтобы не начать все сначала. Пока она в исступлении висела на мне, дверь кабинета тихо открыла Варава. Мы встретились глазами. Варава показала кивками, давай, мол, бери ее, не стесняйся, и ушла. Все происходило беззвучно и невесомо, как во сне.
— Как тебя зовут? — спросил я, уловив момент, свободный от поцелуев.
— Анекдот. — Засмеялась она. — Трахаешь, не спросив фамилию…Меня зовут Ирина. Закончила журфак. Работаю в городской газете. Квартиры нет. Живу в общежитии. Приехать ко мне тебе будет некуда. Тебе ведь захочется приехать?
— Мы тебе здесь снимем квартиру. За счет редакции.
Она опять метнулась ко мне, прижалась, поцеловала коротким поцелуем. Я поймал губами ее губы. Они были горячие. Грудь у нее была теперь не каменная, а просто грудь как грудь, маленькая, девичья, приятная на ощупь и на взгляд.
— Я не могу от тебя уйти. — Сказала она. — Что делать? Можно я вот здесь под столом свернусь клубочком и буду всегда рядом с тобой?
— У тебя все в порядке? — спросил я, зная, что «первый раз» иногда оказывается и трагическим.
— Все…Я даже не думала, что будет так легко. Болит, но совсем немножко… А я уйти от тебя не могу. Нет сил.
— Переезжай. — Сказал я. — Переезжай к нам.
— А ты знаешь, что я хороший журналист?
— Знаю, что ты точно такой журналист, который мне нужен.
— А ты…Редактор… Без которого мне теперь не жить. Действительно. Как я там теперь без тебя буду? Одна…
— А ты и не живи. Увольняйся и приезжай. Ты зачислена в штат с сегодняшнего дня.
— Приказ о зачислении могу предъявить медикам?
— Можешь. А можно и не предъявлять.
— Это была шутка… Просто я от тебя оторваться не могу.
Я подумал, что это будет великолепно, если она целыми днями будет отираться вокруг меня. Но это была только мимолетная мысль. Конечно она умнее. И, конечно, мне придется что-то придумывать…Но это потом, потом, потом… Я пожалел ее. Удержал себя. Она поняла. И все-таки опустилась под стол и сделала то к чему давно привыкла в обращении с мужчинами.
Оправясь и, собираясь уйти, сказала:
— А сюда я не поеду. К себе в редакцию возьмешь разве что собкором… Желаю счастья.
— Тебе — того же.
Женька бы в такую минуту заплакала. Эта вышла серьезная, словно получила взбучку за плохо сделанный материал. Прикрывая дверь, отсалютовала мне сжатым кулаком. Тук-тук-тук…- твердо и ровно, как метроном, отстучали ее каблуки, железная входная дверь вдали, грохнув, подвела черту не знаю под чем и впустила ко мне мою черную тоску.
Все, чего я добился в своей жизни, было связано с женщинами. Они меня рекомендовали, подталкивали, вели, защищали, выдвигали… Не знаю, как у кого, а у меня жизнь выстроилась именно так. Я никогда им не врал. Теперь, значит, придется.
Женя позвонила через две минуты.
— Господин главный редактор, вы свою машину еще не отправили в гараж? Или подослать вам нашего мушкетера?
— Хочу пройтись.
— А я хочу тебя видеть, чтобы сказать одну вещь.
— Давай по телефону.
— Я жить без тебя не могу. И не буду. Все. Высылаю Арамиса. Он покосоротится, что рабочий день кончился, но съездит. Авось. Не полиняет. Жду, жду, жду…
Она отключилась, а я так и не понял, откуда был звонок.
Я предупредил сторожей, чтобы отправили этого Арамиса, куда подальше, когда он подъедет, и пошел домой через парк.
Смеркалось. Застенчивый весенний морозец робко схватывал прошлогоднюю листву на проталинах. Она потрескивала под ботинками. И было бы все хорошо, не дуди вокруг город в свою неумолчную миллионоголосую трубу. Но от этого голоса мне теперь не дано ни скрыться, ни убежать. Мне теперь можно с ним только слиться.
Я теперь не могу ничего. Я связан. На мне висит газета, губерния, журналисты, Женя. Теперь вот еще Ирину прихватил… Зачем все это мне? Разве плохо мне было без этих обязанностей и обязательств?
Но главное состояло в том, что все это так просто сбросить с плеч. Всего на всего надо сказать, я в ваши игры не играю, комедия кончена. «Отдавай мои игрушки и иди на тот песок…» Но ведь не сброшу, не скажу. И как много таких несчастных в губернии, в стране, в мире… Впряглись и не могут освободиться от упряжи, тянут пока не упадут. Смешнее всего, что очень многим кажется, мол, те, кто отвечает за них, за губернию, за страну, за планету, счастливые люди. А суть дела оказывается, всего лишь в том, что все мы ничего не знаем о счастье…
Я пролез через пролом в ограде и пошел напрямик. Я хорошо знал свой парк и не боялся неожиданных трясин или провалов… В парке пахло весной.
На поляне, куда за деревья не дотягивалось уличное освещение, я увидел над собою звезды, и подумал, что, может быть, я уже взобрался в жизни куда-то выше той черты, которая разделяет меня и небо. И теперь только Господь знает, придется мне карабкаться еще выше, или уже сейчас начнется расплата. Судя по анонимке, которую показал мне губернатор Подрезов, расплата эта может быть жестокой. Прости, Господи, прегрешения мои. Спаси и помилуй мою грешную душу.
12.
Откуда-то оттуда, из-за звезд, Господь, наверное, смотрел на меня. Видел, что я делаю, и знал, что буду делать. Сейчас, через час, завтра, через год… Самому мне не хочется делать то, что я делаю. Если сплавляться по реке, то надо уметь быть хозяином движения своей байдарки, каяка, плота. Ты, байдарка, послушная только тебе, и река. Больше никого и ничего: ни советов, ни приказов, ни пожеланий.
Губернатор Подрезов должен бы знать, что я непослушный слуга. А еще точнее, я вообще не могу быть слугой. «Каждый воин должен знать свой маневр.» Я могу делать порученное дело. Могу даже делать его в соответствии с чьими бы ни было желаниями, если меня убедят в правильности этих желаний. Но я не могу выполнять капризы, чьими бы они ни были, и не могу принять никакие капризы,
если они мешают мне делать мое дело хорошо.. Подрезов знает меня сто лет. Сто лет он знает и о том, что если мне будет предлагаться то, что не соответствует моему представлению об этом предмете, и меня не убедят в правильности и необходимости предложенного, то я в лучшем случае уйду, оставив свою, в общем-то, не нужную мне должность. Так это уже бывало не раз. Зачем же я нужен Подрезову в таком случае? Скорее всего для решения каких-то локальных задач… Каких?.. Этого я пока не знаю. Не знаю. Не знаю потому, что еще не собрался обдумать стремительные события последних недель… Мне не хотелось верить тому, что больше всего меня беспокоило: неужели и вправду я понадобился только для того, чтобы безопаснее приблизить Женю?
Эти мысли лениво переплескивались во мне, пока я не менее лениво и тупо проламывался целиной через старый парк. Разгулявшийся не на шутку ветер трепал меня за одежду в разные стороны, путал между высокими деревьями. А деревья эти: старые липы и березы, длинные и ровные от тесноты, что-то ворожили надо мной, махая гибкими ветками вершин там, между звездами. Тихие полосы слабого света, прорывались ко мне из города, бесшумно падали вокруг и ускользали, почти крадучись втягивались туда, в горячее лоно ночного города. Шум ветра смешивался с глухими звуками моторов, резким визгом тормозов, и этот шум, как ни странно, усиливал во мне ощущение одиночества. В кармане пищал мобильник. Скорее всего, это Женечка пыталась достучаться до моей замерзающей души. Но душа моя не хотела ничьих прикосновений.
Я свернул на боковую аллею, которая тянулась вдоль забора, отделяющего парк от оживленной улицы. Здесь тоже не было света, но звезды уже спрятались за уличное освещение и больше не ворожили надо мной. Я вышел через центральный вход там, где стоит очень значительный памятник малозначительному писателю, одетому в длинную кавалерийскую шинель, и поплелся домой мимо школы дураков, которую некоторые местные деятели все время пытаются превратить в школу нормальных детей. Они считают, что дураки, обучаясь вместе с умными, станут умнее. Восемьдесят лет такой эксперимент проводился в масштабах всей страны. Дураков пытались уравнять во всем с умными и даже гениями, а умники и гении все равно считали дураков дураками, а умных умными. Дураки, между тем, по принципу » дурак дурака видит издалека» пробрались к власти и принялись выращивать из своих дурных деток умников. А поскольку умники и гении не считали нужным скрывать, что они считают, как и прежде, дураков дураками, их в подавляющем большинстве отправили проявлять свою гениальность при выковыривании золотоносной руды из вечной мерзлоты и при валке деревьев. Не вынеся такой сверхинтеллектуальной нагрузки, многие гении упокоились с миром в той же мерзлоте. А детки дураков получали дипломы об окончании лучших университетов страны, но, как ни странно, все равно оставались дураками…
Не скажу, что эти мысли тянулись в моей гениальной башке непрерывной чредой. Но они почему-то мелькали, мелькали, мелькали, сопровождая меня всю дорогу, не давая прогулке успокоить меня. От этого блаженная физическая усталость не приходила. И оставалось только одно испытанное средство: пить и любить, пить и любить, пить и любить… Все это ждало меня дома. Домой, домой, домой…
На углу, где меня когда-то поджидал Павел на своей синей » Ниве», маячила какая-то машина. Кажется, это был милицейский патрульный «козлик». Его, словно бы, прятали в тени за частным забором. Впереди, недалеко от моего подъезда два милиционера гоняли по сырому асфальту консервную банку. Их импровизированный мяч, грохоча, подкатился ко мне. Я отпасовал его под ноги одному из развеселых стражей порядка и пошел мимо.
— Эй! — сказали мне. — Огонька не найдется?
— Не курю.
Ребята вдруг взяли меня в «коробочку»: один оказался впереди меня, другой — за спиною.
— Предъяви документы!
— Какие документы? Почему?.. Я здесь живу.
— Предъяви документы!
Краем глаза я увидел, как подлетела машина, и из нее выскочили еще два милиционера. Меня схватили под руки. Их теперь было четверо. Зачем?!
— Ребята, это недоразумение. В чем дело?.. Я разъясню… Я все разъясню…
— Садись! Поедем! Мы тебе все сейчас разъясним, пьяная морда!
— Не пьяная и не морда…
— Лезь! Еще сопротивляется, алкаш хренов! — И удар в затылок…
Сущность этого идиотского крика была необъяснима с нормальной точки зрения. Во-первых сопротивление действительно было не только бесполезно: одному против четверых молодых, тренированных парней бороться трудно; но еще и опасно, потому что немедленно будет расценено, как «сопротивление власти». Я и не сопротивлялся. Но меня заталкивали в машину так, словно я действительно упирался.
Машина сорвалась с места yf бешеной скорости.
— Куда вы спешите? Лучше разобраться на месте… Зайдемте ко мне домой…
— Заткнись, пьяная рожа! Сейчас в отделе разберемся, зачем ты нападал на милицейский патруль. За что ты меня, сволочь, по лицу ударил?
— Это вам показалось. Возможно, с перепою.
— Я тебе дам «с перепою!» — Бесившийся ударил меня в лицо. Я увидел, что он — сержант. Двое других справа и слева держали мои руки на болевом приеме. Их звания я не видел.
Из машины меня вытащили по-прежнему, не отпуская с двух сторон. Тут же больно заломили обе руки за спину, и так в скорченном состоянии приволокли в какую-то странную комнату, где за столом, занимая чуть ни всю столешницу, сидела богатырского сложения женщина в белом халате. Меня отпустили. Женщина кивнула на какую -то площадочку на полстула высотой:
— Садись!
Я сел на стул у стола.
— Не понимаю в чем дело….
Женщина молча встала, поднесла мне ко рту стакан с какой-то жидкостью:
— Дыши!
Я дыхнул в стакан.
— Ты не придуривайся! Дыши в стакан, а не к себе!
Я дыхнул несколько раз. Цвет жидкости не изменился.
— Мне надо позвонить. Разрешите… — Я протянул руку к телефону на столе, сержант рубанул ребром ладони по руке.
— Кому тебе звонить, пьянь?
— Мне надо позвонить губернатору Подрезову, — сказал я.
— Может быть, ты Президенту собираешься звякнуть?
Все захохотали.
— Возможно. Но позже.
Молодые милиционеры вокруг нас чего-то ждали.
— Раздевайся! — Приказал сержант.
— С какой стати?
— Р — раздевайся, пьяная рожа!
И тут, словно Гоголевский Вий указал нечистой силе, где я. Нормальному человеку представить эту картину невозможно. Восемь молодых и сильных рук разом ринулись в мои карманы. Они рвали, вытаскивали, хватали… Миг — и все у меня было вывернуто наизнанку. Еще миг и, оборвав пуговицы и молнии верхней одежды, меня оставили в исподнем и в носках. Подхватили. Я поджал ноги, чтобы носками не шлепать по грязному полу…
Лязгнули открываемые замки железной двери. Меня внесли, поставили перед топчаном.
— Вон тебе одеяло под батареей. Накрывайся и спи, пока протрезвеешь.
— Я не пьян.
— Тверезые с кулаками на милицию не кидаются.
Они захлопнули дверь.
Замок лязгнул, закрываясь. Все ушли. Я остался один. Топчан с косым подголовником. Высоко — окно с решеткой. Железная дверь, верхняя треть которой — прутья — «двадцатка», чуть тоньше тех, из которых сварена парковая ограда.
В чем же, в конце концов, дело? Почему?…Я ничего не нарушал. Значит, случайность исключена. Меня взяли намеренно. Это ясно. Из данного постулата и будем исходить. Если взяли намеренно, то по чьему приказу? И что со мной собираются делать? Кто и зачем? И еще вопрос — почему? Я кому-то насолил? Насолил и немало. Но только коммунистам. И тем, с которыми в прошлом работал сам. И тем, против которых работал теперь… Так. Если и была кому-то нанесена… не обида, нет. Я просто бил наотмашь. Но я не называл имен. Я не касался личностей. Я писал о сущности явления и о его язвах. Может ли быть в таком случае нанесена кому-то личная обида?.. Может, если перед тобой идиот. А кто же они? Кушай, дружок, вкусный пирожок… Что будет?.. Будет хуже. Потому что если меня выпустить, то… Они знают, что будет. И тот, кто им приказал тоже знает….Будет суд после твоей статьи. Суд, который ты проиграешь. Потому что они всею шайкой будут свидетелями всего того, что напишут в протоколе. Или в протоколах. Которые я, разумеется, не подпишу ни одного. Все. На этом пока и остановимся.
По коридору проволокли еще одного в исподнем. Заскрежетал замок… Беднягу сажали в камеру через коридор.
— Сволочи!.. За что вы меня сюда затащили? Что я сделал? Гады! — кричал новый узник. Он, кажется, был все-таки подшафэ, но не настолько, чтобы тащить человека в вытрезвитель.
— Ты замолчишь, гад, или нет? — Вислоносый высокий сержант за грудки поднял тщедушного пациента.
— Это ты гад! Это ты… — кричал тщедушный старичок.
Вислоносый, встряхнув узника хорошенько, вдруг отпустил его, и пока тот мгновение еще держался на ногах, нанес два хорошо отработанных коротких боковых справа и слева в основание челюсти и еще успел поддержать сползающее на топчан тело, отправленное в глубокий нокаут. Потом он — какая внимательная сволочь! — поправил ему ноги и накрыл одеялом. Такое же лежало под окном в моей камере. К этому одеялу я притронуться не мог. Кто его знает, какие сифилитики им укрывались. А чтобы не простудиться я побежал. Шесть мелких шагов с одной стороны топчана от двери к окну, до батареи отопления; шесть — в обратную сторону, три вдоль торца, и еще шесть и шесть. Итого пятнадцать шагов. Жить можно. Я побежал, не обращая внимания на суету доставки и крики новых пациентов в коридоре. Большинство из них волокли по коридору, завернув руки за спиной. Некоторые орали. И тогда сержант успокаивал орущего, отрабатывая на его голове нокаутирующие удары. Меня он не стеснялся. Но я и не вмешивался. Я просто молча наблюдал за процедурой вселения в камеры новых… не знаю, как их назвать: пациентов, преступников или алкашей, на минуту останавливаясь у решетки, чтобы после этого снова продолжить свой бег. Мое собственное возмущение сменилось обычным журналистским любопытством. Недавно я опубликовал в » Молве» статью одного нашего депутата с требованием закрыть все городские вытрезвители. В материале излагались именно те причины, по которым — я теперь видел — эти учреждения действительно надо ликвидировать. Ни одного молодого и действительно пьяного человека, который нуждался бы в помощи, я среди проведенных мимо меня не увидел. А старики, которых эти молодцы одного за другим раздевали здесь до подштанников, в услугах сержанта и в его нокаутах вряд ли нуждались. Они и пьяны то не были. Просто ноги у них, скорее всего не слушались от старости. Служителям «отрезвления» было не это важно. Им, кажется, требовалось поменьше хлопот и пополнее карманы. Но работа с этими фактами у меня предстояла впереди. Надо было решать собственную судьбу. Но как? Я бежал и думал, бежал и думал. Думал и не находил выхода.
Наискосок в конце коридора я видел часть стола с телефоном. Время от времени в поле моего зрения показывался и прапорщик — уменьшенная копия артиста Невинного. Этот «Невинный» что-то писал.
Надо было обдумать свое положение. Я бежал и думал. Бежал и думал. На ошибку происшедшее не похоже. Если меня взяли по приказу, а я не знаю, чей приказ, то надо ждать. Как-то ведь должно же проявиться… Хотя почему это «как-то» должно проявиться? Эти сержанты-костоломы всего лишь самое низшее звено. На их «челе высоком» не отразится ничего. Значит, надо ждать, сохраняя по возможности спокойствие. Я правильно поступил, что побежал. Это непрерывное трюх-трюх-трюх… все-таки успокаивало, все-таки сдерживало меня, не давало взорваться. А в этом, кажется, и состояла моя задача: не взорваться. Здесь может навредить любой пустяк… И-и: трюх-трюх-трюх… До отупения.
К решетке с той стороны подходили люди, почему-то мельком подглядывали за мной. Были женщины, были мужчины в штатском, были и в форме. Они были явно озадачены бегущим пациентом. Но то, что их было несколько человек, меня уже обнадеживало. Нельзя долго держать в тайне любое дело, если о нем знают несколько человек. А как только тайна выйдет отсюда, доложат Подрезову… В конце концов узнает Женя и примет меры…
— Эй ты! Чемпион! Ляжь на топчан. — услышал я и, повернувшись, увидел вислоносого сержанта. Он, оказывается, был еще и с гуцульскими усами. — Ляжь и лежи, не мотайся!
— Почему? В правилах не написано, что мне запрещается бежать трусцой по камере.
— Я — тебе правила, пьянь косорожая. Ложись и спи.
— Не хочу.
— Не ляжешь?
— Нет.
— Сейчас ты у меня уля-яжешься, сука…
Не я, а вислоносый, выходит, взбесился. Они не терпят малейшего неповиновения. А, этот… Может быть, он вообще болен. Так бить стариков способен только психически ненормальный человек… И вот теперь он лихорадочно крутит ключ. Значит, собрался меня укладывать. Значит, дело мое совсем плохо.
Он попытался заломить мне руку, и когда я руку не дал, попытался ударить в солнечное сплетение, я блокировал удары. Тогда он исхитрился заскочить мне за спину и сзади схватил за горло.
Я успел двинуть его коленом в пах, потом отодрал от себя и не сдержался, во всю силу ткнул правым прямым точно в подбородок, а потом дал себе полную волю и повторил его фокус с двумя боковыми справа и слева и, подхватив, словно налитое свинцом, обмякшее тело, уложил его на топчан.
» Дело плохо. — Мелькнула мысль. — Теперь они будут меня бить всем отделом.» Я вышел в коридор и закрыл за собой дверь камеры, где лежал вислоносый сержант милиции. Его состояние меня не беспокоило. Я знал, что никаких повреждений ему не нанес.
Я вышел к столу, за которым у окна сидел прапорщик » Невинный» и медсестра. Прапорщик встревоженно кивнул. Сестра выдвинула свой центнер мяса из-за стола, неторопливо пошла в мою камеру.
Я протянул руку к телефону:
— Разрешите позвонить…
— Это служебный телефон…- прапорщик обиженно пододвинул аппарат к себе, и я еще раз удивился его сходству артистом Вячеславом Невинным. — Кому вы хотите звонить?
— Дежурному по вашему управлению.
За спиной у меня прошелестела медсестра. «Невинный» посмотрел на нее, потом на меня, потом кивнул.
— Сейчас мы позвоним… Сейчас… — Он набрал номер. — Федя. Подскочи….Да. Требует губернатора. Говорит, что с самим Президентом надрался.
— Почему вы говорите глупости? Кто это был?
— Подпишите протокол. — » Невинный» положил передо мной заполненный бланк.
— Что за протокол?
— О вашем задержании.
— А за что меня задержали?
— Вы знаете за что.
Пока мы так беседовали, появился вислоносый сержант, оттолкнув от себя медсестру в коридоре, он строевым шагом шел ко мне. Прапорщик будто бы незаметно от меня погрозил ему пальцем. Сержант сел на скамеечку.
— Так за что меня задержали?
— Дай я ему объясню, за что…- проговорил сержант, поднимаясь.
— Сидеть! — Приказал прапорщик.
В этот момент распахнулась дверь, стукнув об стену, и вошли несколько человек в белых халатах.
— Здравствуйте, — сказал мне бородатый человек, играя пронзительными глазами. — Кто это здесь у нас желает поговорить с Президентом?
— Не дурачтесь, — сказал я. — Вы не Президент.
— Конечно. Конечно. Я не Президент и не губернатор. Вы с губернатором выпивали?.. Так вот мы сейчас поедем… Дайте-ка ручку… — Он крепко схватил меня за руку, словно бы пытаясь прощупать пульс. .- Сейчас мы поедем в одно хорошее место. Там есть и Президент, и несколько губернаторов, и даже Наполеон. Наговоритесь. Сколько душе угодно.
— Послушайте, — сказал я. — Вы преступник. По вас тюрьма плачет.
— Ничего. Пусть поплачет. Ей еще очень долго придется плакать. А мы с вами сейчас поедем в одно хорошее место. Вам там будет очень хорошо.
Я попытался вывернуться из его железной хватки и не сумел. Бросились другие белые халаты и меня скрутили.
— Не волнуйтесь…- приговаривал при этом остроглазый бородач. — Не надо волноваться. Сейчас мы получим маленькую инъекцию хорошего лекарства, и нам станет хорошо. А потом поедем туда, где нам будет хорошо аж до самой до белой березоньки…. Только не надо волноваться. Напрасно волноваться очень вредно.
Я еще немного поволновался, потаскал на себе новую свору псов. Не менее злых, но только теперь уже не в форме, а в белых халатах. Вполне понял, что это вредно. Они справились со своим делом. Потому что дело у них было такое — брать сумасшедших и доставлять в больницу. Таким образом, я получал новое качество. Меня выносили на руках. Теперь я мог только моргать. И еще, пока что, думать. Можно было и орать, но толку от этого не вделось… Я моргал и думал, что если меня сюда отправили не Подрезов с Женей, то они меня найдут и вытащат. А если меня упаковали друзья моего прыщавого визави, то меня может отыскать… Кто? Никто! Нет! Нет! Женька! Женька найдет.
Надежда у меня оставалась только на Женечку.
Женя! Женечка! Же-е-е-е-ня! Где ты?
А, может быть, это как раз и есть наказание господнее?
Для меня. Одного….
Харчиков Александр Тихонович
Тула. Декабрь 2002, январь 2003, март 2004г
E-mail: tach@tula.net