Восторгов ему при жизни досталось не много

Новое прочтение лесковского «Левши»

Кукрыниксы. Иллюстрация к повести Николая Лескова «Левша»

К теме судьбы талантливого человека из простых в крепостнической России Николай Лесков возвращался не раз. В 1881-м, когда сказ «Левша» был впервые опубликован, встретили его без особого восторга — такова уж судьба одного из величайших наших прозаиков, восторгов ему при жизни вообще досталось не много. Зато теперь это, наверное, самое знаменитое произведение Лескова.

Все так, но прежде всего это трагедия: герой умирает.

Мы смеемся, читая о его похождениях,— такова сила невероятного лесковского языка,— но это именно трагедия. И в финале ничего не остается, кроме безысходности.

И конечно, это больше, чем история противопоставления уютной Англии, где люди живут хорошо, и дикой России, где люди обречены на страдание. Вообще, я думаю, это совсем другая история, по крайней мере наше время к таким мыслям подталкивает. В том и сила классики, что для каждого времени у нее находятся свои смыслы. И в похождениях Улисса, и в бедах Левши мы видим себя. Оба, кстати, плавали по морям.

И сегодня историю Левши хочется прочесть как историю отчуждения русского человека и России от мира, причем во многом добровольного отчуждения. Я бы сказал, вспомнив понятный всем термин из недавнего, но почти невообразимого теперь ковидного прошлого,— историю самоизоляции. Историю добровольного выстраивания стен, сломать которые может только один волшебный эликсир — крепкое спиртное. Безудержное его потребление в замкнутом (снова изоляция!) пространстве, на корабле, с которого не сбежишь, даже если захочешь. Но и смерть героя — тоже ведь в бутылке.

В основе сюжета, как теперь принято выражаться, геополитика, противостояние сверхдержав, желание России щелкнуть хваленую Англию по носу, сделав нечто такое, что покажет превосходство русских мастеров над английскими.

Однако давайте вспомним, что в итоге делают русские мастера? Вообще-то они ломают заводную танцующую блоху. По крайней мере, царь именно так это и воспринимает, а царь — фигура, находящаяся в лиминальной зоне, своеобразный медиатор между русскими и европейцами. Единственный европеец, по слову Пушкина. Вы бы вот рискнули спорить с Пушкиным? Я — нет.

Мастера вроде бы совершают именно то, что от них требовалось. Нечто такое, с чем англичанам никогда не справиться. Крохотные подковки и еще — гвоздики для подковок, которые никакой микроскоп «не возьмет». Но фактически они обозначают коренное различие между двумя мирами, их несводимость. Обозначают стену между нами — и так называемыми партнерами. Переводят динамику в статику.

Англия — это движение. Это пляшущая блоха. Россия — это покой, блоха, которая благодаря невероятной искусности русских больше плясать не может.

Пребывание Левши в Англии — о том же, о принципиальной несводимости, о добровольном отгораживании себя от мира. Ему словно бы и нравится эта живая жизнь, но он отказывается от любых предложений встроиться в нее. Кстати, отказывается жениться, то есть буквально, физически осуществить слияние. Блюдет самоизоляцию.

И очень показательно то, что по-настоящему заинтересовало Левшу в Англии. В чем его главное открытие? Какую весть он везет на родину? Правильно. «В Англии ружья кирпичом не чистят». О чем это? Он словно бы предвидит неизбежное — на стены наши непременно покусятся, самоизоляцию постараются нарушить, динамика нападет на статику. И победит, потому что у них там есть эта самая тайна. Он боится войны как высшей точки противостояния двух несводимых друг к другу миров.

Ну и мы-то вместе с автором понимаем, что Левша был прав: описывается ведь не только вымышленная, декоративная, самоварная Россия, образ которой так верно уловил Кустодиев в гениальных декорациях к абсолютно бездарной замятинской «Блохе» — к переделке для сцены лесковского шедевра. Описывается в то же время вполне узнаваемая Россия времен Николая Первого, закончившаяся, как известно, вместе с проигранной Крымской войной, когда на нашу самоизоляцию покусились эти вот самые — которые ружья кирпичом не чистят. Открытием Левши в России начальники не заинтересовались — «на это генералы есть». «А доведи они левшины слова в свое время до государя,— в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был».

Есть и еще один момент, самый, пожалуй, тонкий. В «Левше» Лесков оттачивает мастерство сказа, это совершенно особая проза. Автор сам помимо прочего объяснял это в переписке так: выдав текст за «сказание тульских мастеровых», он защитился от цензуры, замаскировался под этнографа, нацепил маску, самоизолировался словно бы от внешних угроз: какой спрос с мастеровых? Гений играл убедительно, ему поверили: первые критики, хуля «Левшу», хором повторяли, что все хорошее в нем — от народа, от фольклора, а все плохое — от бесталанного сочинителя.

Лесков же, обсуждая «сказ» с теми, кому доверял, не забывал уточнить, что никакое это не «сказание» и что все это целиком — плод его воображения.

Но тут ведь вот что еще важно: это особая, певучая, красочная, чуть ритмизованная речь, переполненная изувеченными «как бы простонародными» словечками, которые понятны только носителю языка. Прием делает текст непереводимым (я знаю, что он переведен на все мыслимые языки, тут ведь вопрос не в этом, а в том, можно ли сберечь при переводе все нюансы,— ответ: нет, нельзя). Сама выбранная манера изолирует текст от чужого взгляда. «Мелкоскоп» с «нимфозорией» — они наши, они на страже нашей особости, они — слова-пограничники, и они не пустят в наш мир чужого. Между нами и миром — Твердиземное море, и никакой английский полшкипер со всеми своими хитростями это море преодолеть не сможет. Нет у полшкипера тугамента, чтобы пограничников удовлетворить. Нет повода для беспокойства, незачем вставать с укушетки.

И если читать «Левшу» именно так, то центром повествования становится короткий фрагмент, описывающий многодневное пьянство героя и полшкипера, «который, на горе нашего левши, умел говорить по-русски». Имел, то есть, отмычку, позволяющую если не вскрыть замки самоизоляции, то хотя бы в них поковыряться. Зачин обещает шпионский детектив — англичанин пытается выведать у русского, какой секрет тот вывозит с острова. Читатель ждет развития темы (я вот, честно, всегда жду, хоть и читал эту недлинную книжку раз, наверное, пятьдесят),— но нет, спиртное смывает с пьющих грим рациональности, а запой порождает общие интересы. Понятные, общечеловеческие, которые выше любых стен. Кого, например, видит в волнах побежденный алкоголем Левша? Черта или морского водоглаза? Есть о чем поспорить. А ведь весело будет, если выбросить Левшу за борт! Конечно, будет, и всякому человеку, которому случалось перебрать, этот ход мысли вполне понятен.

Лишь в совместном запое, в этом черном празднике самоуничтожения, фоном для которого, кстати, служит буря, и могут сплотиться Россия с Европой. Ненадолго: что англичанину терпимо, то русскому — смерть. Полшкипера лечат в посольстве, Левшу швыряют на каменный пол в больнице для бедных. И только англичанин потом пытается Левшу спасти и даже заставляет двигаться что-то в царстве вечной статики. Но не спасает. Это ведь, как выше уже сказано, трагедия.

Полная версия: Иван Давыдов, «Коммерсантъ»

Наши:
Телеграм
ВК