Войти   Регистрация

Капельница современного искусства выступила против пряников и самоваров

Лидер московского паблик-арта открыла тульский молодёжный фестиваль проектом «Картограмма»

Фото: tiam-tula.ru

Кажется, этот двор давно заброшен. Полуразрушенная стена, будто пережившая осаду. Деревянные ящики. Хлам. Куча хлама. Так выглядит внутренний дворик Тульского историко-архитектурного музея (ТИАМа) в обычные дни. Но в минувшие выходные туда нагрянули люди — с кислотными волосами и ирокезами, в рваных джинсах, и со значками в стиле «вырви глаз». Если бы «Вудсток» начинался в 2018-м в тульском дворике, он бы выглядел именно так. Но сегодня такая тусовка носит другое название – «Картонная ночь».

Может, это просто поколение, романтизирующее неизвестные ему детали советского быта. А может, действительно милый сердцу хлам – это повод поглубже заглянуть в себя, очутиться в атмосфере междусобойчика на не слишком чистой кухне с банкой огурцов на столе и вязаным половичком. По всему двору ТИАМа разбросаны мини-площадки, вместе которые носят смешное название «Теория хлама». Тут фотографируются, готовят кофе и бургеры, продают всякие мелочи, в разбитой машине скорой помощи играют в самодельную «приставку». Старый граммофон соседствует с разбитой плитой, советским телефоном и книжными полками. Сбоку по лесенке – «Связанная выставка» из ткани со своей историей, по дороге к ней – розовый картонный единорог. Надпись «Картонная ночь» снаружи, как и полагается, сделана на картонке.

В ТИАМе «Картонную ночь» презентуют как фестиваль молодёжи и искусства. Современного искусства. Вряд ли сегодня большинство кампаний, гордо несущих в своих названиях слова contemporary art, до конца осознают, что это. Но тульскому музею это, пожалуй, удалось – посиделки творческой молодёжи не выглядят принудительным и вымученным действом. Фестиваль начался как тусовка «все всех знают», но за пять лет к нему прильнул Тульский историко-архитектурный музей. Стало несколько больше контроля, но и побольше возможностей. Правда, полицейские и рамка металлоискателя у входа оказались не слишком приятным сюрпризом. Однако внутрь хранители порядка не лезут – тут территория творческого хаоса, музыки и дружеской болтовни.

И если картонные крылья – это крылья любви, то «Картонная ночь – это для несколько неформальной молодежи про искусство, интересное и небанальное. И парит над всем этим инсталляция Марины Звягинцевой: капельница из полиуретановых труб на стене бывшей аптеки, которая «питает» город искусством. С наступлением темноты «культурная кровь» в капельнице заалеет и придаст дворику вид ночного клуба.

Корреспондент «МК» поговорил с Мариной Звягинцевой о том, как зрители и город контактируют с искусством.

– Как вас занесло в Тулу и почему именно капельница?

– Мне предлагали сначала кураторский проект, но я решила, что всё-таки интереснее сделать что-то большое, чтобы оно осталось и могло развиваться.

Пять лет назад здесь стояли гаражи, здесь была помойка. И преобразовывать помойки – это инструмент современного искусства. Преобразовывать их в культурное пространство. Мне кажется, и музею это удаётся, и мне удалось с этой инсталляцией. Потому что она здесь идеально вписалась, она отвлекает от этого сложного ландшафта вокруг, заставляет сосредоточиться на искусстве, а не на том, что здесь чего-то не хватает, какой-то хлам здесь лежит. Я всё время стараюсь делать site-specific, чтобы вот этот проект был именно для данного места. Здесь раньше была аптека, Толстой, точнее, его жена, ездила за какими-то каплями сюда. Этот вот налёт истории. Плюс у них сохранена часть экспозиции аптеки. Я это всё посмотрела и поняла, что люди, которые живут в Туле, воспринимают это всё равно в первую очередь как Музей аптеки. И сохранить нужно этот отсыл к некой медицинской тематике, и при этом преобразить его. И родилась эта история с капельницей, потому что капельница – это некое вливание. И как я поняла из общения с директором, из рассказов, музей пытается вливать некую культурную составляющую в город. Тулу мы воспринимаем как пряники, самовары, Кремль – стереотипно так. Но люди, которые живут здесь, они молодые люди, они не смотря назад, они смотрят вперёд. Этот музей тоже старается смотреть вперёд.

Эта «Картонная ночь» – аналог такого дня молодёжи, который не сверху, а стихийный абсолютно. Это родилось из некого междусобойчика и за пять лет превратилось в фестиваль. Это прекрасная история site-specific. Мне захотелось поддержать эту историю взаимодействия музея и города, как музей пытается зажечь город, сделать его ярче, наполнить жизнью. Это движение вперёд меня очаровало.

– Вы вышли на улицу и столкнулись с теми, кто это в первый раз увидел. Для вас эта рефлексия важна?

– Когда ты выходишь на улицу, ты перестаёшь быть художником со своим бэкграундом. Никто не знает, член какого ты союза, никто не знает, сколько у тебя было выставок и какие награды ты получал. Твой арт-бэкграунд никому не известен, смотрят чисто на произведение. И либо они это воспринимают и хотят вернуться, либо они проходят мимо. Это тот драйв, который ты получаешь, работая среди неподготовленного зрителя. Конечно, эта реакция очень интересная. Я надеюсь услышать еще много того, что люди думают про это. Что они сидят и смотрят на эту инсталляцию, я посмотрю, как они отреагируют, когда она включится.

–Что за механизм, как она должна включиться?

– Там есть два способа: когда всё включается одним рубильником, и второй, когда работает только капельница. Когда будут проходить одиночные зрители, датчик будет реагировать на этот подход и включать город. То есть, капельница работает всегда, а город в зависимости от приближения зрителя будет включаться.

– Бывает ли у вас чувство «пан или пропал», когда вы делаете инсталляции, а потом видите реакцию горожан?

– У меня есть хорошая история, которую я слышала от куратора ливерпульской биеннале. Я думала, такое происходит только со мной. Но я услышала, что у них на пляже стоит инсталляция Энтони Гормли, там люди, заходящие в воду. И в зависимости от прилива они исчезают и появляются. Пять лет жители писали в мэрию «уберите это немедленно». Через пять лет наконец-то мэрия сдалась и сказала, ладно, мы это убираем. И пошли письма «ну как вы можете убрать нашу достопримечательность». И вот почему я люблю объекты, которые работают долго, которые живут постоянно в пространстве: я сталкивалась с этим много раз, что первое восприятие современного искусства – это шок. Вот, больница. «Я не буду сидеть в кабинете, я заслуженный врач, у меня на кабинете висит капуста, или редиска. Уберите немедленно этот проект». Проходит два-три месяца, ко мне обращаются хозяйственные службы и говорят: «Марина, вы пропустили две двери, пожалуйста, повесьте таблички, у нас есть ещё корпус, пожалуйста, давайте продолжать». Люди постепенно начинают понимать. Потому что мы современное искусство, мы идём на шаг впереди, чуть-чуть опережаем зрителей. Зритель постепенно подтягивается, ему надо дать время адаптироваться.

В «Медиа-дворе», который я делала для высшей школы экономики, я слышала, как выходят две студентки и говорят: ну что, пойдем в транзисторе посидим или на собаке? То есть, они наши проекты уже освоили и воспринимают их как часть собственной жизни. И когда ты понимаешь, что ты изменил пространство и следующее поколение уже по-другому не видит это, ты понимаешь, что ты не зря работаешь.

Мне интересно приехать на следующую «Картонную ночь» и послушать, что будут говорить. Что-нибудь вроде «Пойдем, посмотрим на Картограмму, посидим рядом, покурим или послушаем музыку». Я надеюсь, это будет новая точка притяжения. И я понимаю, что нужно время для зрителя, чтобы он почувствовал, для чего это надо. Современное искусство оно именно современное и не каждый зритель себя чувствует продвинутым и современным. Он постепенно догоняет смысл. Картограмма тоже имеет много всяких смыслов, которые зрители будут прочитывать сами. Я вообще-то хотела сначала написать на капельнице «Музей», но меня Лиля (директор ТИАМа – прим. МК) отговорила, мол, не надо, пусть работают. Пусть додумывают.

– Есть художник, есть зритель, но есть и третья сторона – власти. Как вы относитесь к их вмешательству? Когда, например, художникам, дают ТЗ разрисовать граффити определённые места…

– У меня было несколько проектов, когда вмешивались, и я понимала, что проект теряет свою культурную составляющую. Я уходила из этого пространства и искала другие точки приложения. Художник может многим пожертвовать, кроме одного: своей арт-составляющей. Когда тебя начинают прессовать в этом направлении, когда тебе чиновник говорит «Не, в моем проекте синих носов не будет, я это не понимаю» – всё. Я профи. Если мне не доверяет чиновник или организатор, я стараюсь от этого проекта избавиться. У художника не так много возможностей работать в городе. Это сложный и достаточно тяжёлый процесс и по согласованию, и по финансированию, и по техническим задачам, и по климату. И так много ограничений. Если себя ещё ограничивать в арт, в том, чтобы это было произведением искусства, то нет смысла работать.

– Где проще работать, в Москве или подальше от центра?

– У меня не такой большой опыт работы в регионах, один из проектов в Норильске, и это ни с чем нельзя сравнивать. Чем дальше от Москвы, тем больше пространства. Тем больше белых пятен. А художник их и ищет. Ну и я не просто так работаю в спальных районах, всё-таки это тоже достаточно далеко от центра. Здесь вот, например, есть большой двор, большие стены, когда мне сказали «а что вы хотите?», я говорю «пространства бы побольше, и чтобы навсегда».

Ольга Жаданова, «Московский комсомолец»

10572850cookie-checkКапельница современного искусства выступила против пряников и самоваров
 

Комментарии

  1. Аватар"Крыса на подносе", Аверченко А.Т., 1917г.

    — Хотите пойти на выставку нового искусства? — сказали мне.
    — Хочу, — сказал я. Пошли.
    I
    — Это вот и есть выставка нового искусства? — спросил я.
    — Эта самая.
    — Хорошая.
    Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили:
    — Серьезно, вам наша выставка нравится?
    — Сказать вам откровенно?
    — Да!
    — Я в восторге.
    Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.
    — Ваша свинья? — осведомился я.
    — Моего товарища. Нравится?
    — Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придает животному такой мужественный вид. А где глаз?
    — Глаза нет.
    — И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть
    — и довольно. Не правда ли?
    Молодые люди, с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках, недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил:
    — Может, купите?
    — Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
    — Пятьдесят…
    Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
    — Пятьдесят ко… рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
    — Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно.
    — Серьезно, хотите повесить в гостиной? — удивился правый молодой человек.
    — Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
    — Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину «Сумерки насущного»?
    — Хочу.
    — Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища «Свинья как таковая» написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают.
    — Еще как, — подхватил я. — Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать…
    — То есть как?
    — Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
    — А вот висит. Оригинально, не правда ли?
    II
    Нужно отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью — красок он избегнул самым положительным образом: на стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом.
    — Чудесное произведение, — похвалил я, полюбовавшись в кулак. — Сколько в этом настроения!.. «Сумерки насущного»… Да-а… Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как «Сумерки насущного»! Крысу сами поймали?
    — Сам.
    — Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?
    — Пожалуйста.
    Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:
    — А как жаль, что подобное произведение непрочно… Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится.
    — Да, — согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. — Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?
    — Да уж и не знаю, — нерешительно взглянул я на левого. — Куда бы ее повесить? В столовую, что ли?
    — Вешайте в столовую, — согласился художник. — Вроде этакого натюрморта.
    — А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?
    — Не хотелось бы, — поморщился художник. — Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?
    — Куплю. Сколько хотите?
    — Да что же с вас взять? Четыреста… — Он вздрогнул, опасливо поглядел на меня и со вздохом докончил: — Четыреста… копеек.
    — Возьму. А теперь мне хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее. Что-нибудь этакое… неорганическое.
    — «Американец в Москве» — не возьмете ли? Моя работа.
    Он потащил меня к какой-то доске, на которой были набиты три жестяные трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.
    — Вот скульптурная группа: «Американец в Москве». По-моему, эта вещица мне удалась.
    — А еще бы! Вещь, около которой можно за-ржать от восторга. Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово… Однако вы не без темперамента… Изобразить американца вроде трех трубочек…
    — Нет, трубочки — это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания…
    — Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?
    — Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.
    — Семьсот… Чего?
    — Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.
    III
    Я так был тронут участием и доброжелательным ко мне отношением двух экспансивных, экзальтированных молодых людей, что мне захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить их.
    — Господа! Мне бы хотелось принять вас у себя и почествовать как представителей нового чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся, обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые…
    — Пойдемте, — согласились оба молодых человека с ложками в петлицах и миловидной розовой сыпью на лицах. — Мы с удовольствием. Нас уже давно не чествовали.
    — Что вы говорите! Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед вами свою бедную мыслями голову, склоняю ее перед вами и звонко, прямо, открыто говорю: «Добро пожаловать!»
    — Я с вами на извозчике поеду, — попросился левый. — А то, знаете, мелких что-то нет.
    — Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?
    — Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются
    — мы выявляем себя, как находим нужным.
    — Очень просто, — согласился я. — Всякий живет как хочет. Вот и я, например. У меня вам кое-что покажется немного оригинальным, да ведь вы же не из этих самых… филистеров и буржуев!
    — О, нет. Оригинальностью нас не удивишь.
    — То-то и оно.
    IV
    Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять — двенадцать моих друзей, приехавших познакомиться поближе с провозвестниками нового искусства.
    — Знакомьтесь, господа. Это все народ старозаветный, закоренелый, вы с ними особенно не считайтесь, а что касается вас, молодых, гибких пионеров, то я попросил бы вас подчиниться моим домашним правилам и уставам. Раздевайтесь, пожалуйста.
    — Да мы уж пальто сняли.
    — Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь.
    Молодые люди робко переглянулись:
    — А зачем же?
    — Чествовать вас будем.
    — Так можно ведь так… не раздеваясь.
    — Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело малиновым вареньем?
    — Почему же… вареньем? Зачем?
    — Да уж так у меня полагается. У каждого, как говорится, свое. Вы бросите на поднос дохлую крысу, пару карамельных бумажек и говорите: это картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил ее. «Американца в Москве» тоже купил. Это ваш способ. А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щеток и теплого вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итак, будьте добры, разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?
    — Да нет! Мы не хотим… Вы не имеете права…
    — Почему?!
    — Да что же это за бессмыслица такая: взять живого человека, обмазать малиновым вареньем, обсыпать конфетти! Да еще накормить обоями с вазелином… Разве можно так? Мы не хотим. Мы думали, что вы нас просто кормить будете, а вы… мажете. Зубные щетки рубленые даете… Это даже похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем.
    — Как жаловаться? — яростно заревел я. — Как жаловаться? А я жаловался кому-нибудь, когда вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести на деревянной доске? Я отказывался?! Вы говорили: мы самоопределяемся. Хорошо! Самоопределяйтесь. Вы мне говорили — я вас слушал. Теперь моя очередь… Что?! Нет уж, знаете… Я поступал по-вашему, я хотел понять вас — теперь понимайте и вы меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их, у кого там варенье. Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат… Стой, брат, не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь — я тоже хочу самоопределиться…
    V
    Молодые люди стояли рядышком передо мной на коленях, усердно кланялись мне в ноги и, плача, говорили:
    — Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем.
    — Чего не будете?
    — Этого… делать… Таких картин делать…
    — А зачем делали?
    — Да мы, дяденька, просто думали: публика глупая, хотели шум сделать, разговоры вызвать.
    — А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил?
    — Хотел как чуднее сделать.
    — Ты так глуп, что у тебя на что-нибудь особенное, интересное даже фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец?
    — Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?!
    — Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдем.
    — Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.
    — Зачем же руку целовать?
    — Раздену и вареньем вымажу! Ну?!
    — Вася, целуй ты первый… А потом я.
    — Ну, бог с вами… Ступайте.
    VI
    Провозвестники будущего искусства встали с колен, отряхнули брюки, вынули из петлиц ложки и, сунув их в карман, робко, гуськом вышли в переднюю.
    В передней, натягивая пальто, испуганно шептались:
    — Влетели в историю! А я сначала думал, что он такой же дурак, как и другие.
    — Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня надвигаться стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит!
    — Слава Богу, дешево отделались.
    — Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу на поднос повесил!
    — Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое место стеариновый огарок на носке башмака приклею. Оно и прочнее. Пойдем, Вася, пойдем, пока не догнали.
    Ушли, объятые страхом…

  2. АватарМестный житель

    В каждом городе есть места, куда не водят туристов, но куда самые дотошные приходят сами. Похоже, что и в Туле, на ряду с памятником тёще, появилась еще и точка вечернего паломничества — там где берёза приютила луну и где бьется живая кардиограмма города
    Работа Звягинцевой — это круто. На фоне битого кирпича — живой абрис . Для такого древнего города как наш — символично: жизнь продолжается.
    Дворик дома Крафта превращается в место притяжения.

Добавить комментарий