Дело было в Новомосковске

История двух наблюдателей, которые приехали на выборы, а оказались в милицейской кутузке

Волею судеб и просьб уважаемых людей мы с другом оказались этим утром в замечательном городе Новомосковске, чтобы поработать наблюдателями от одной из партий (какой – не важно, поскольку к основным событиям, описанным ниже, она не имела отношения).

Голосование шло обычно. Обычно председатели участков указывали наблюдателям место присидки. Обычно обещали выгнать. Обычно препятствовали ознакомлению с документацией УИКа. Обычно стыдливо замолкали после указания соответствующей статьи, с завидным постоянством нарушаемого ими ФЗ-67, которого на некоторых участках вообще не было (велик и могуч язык Отечества: не было ни текста закона, ни его практического воплощения). Всё было, как всегда.

В общем-то, шапочное знакомство с законом сохранения энергии предвещало бурю после этого обычного затишья.

Буря случилась неожиданно. Когда мы с другом пришли на третий участок (не имеющий к нам никакого отношения), нам очень обрадовались. Председатель и секретарь УИКа были миловидно удивлены тем, что «специально из Тулы ребята приехали по открепительным голосовать». Мы дали. Нам дали. Мы расписались. Встали. Направились к выходу. И тут грянул гром. Они начали понимать, что мы хотим сделать – о, ужас – нарушить привычный для этих (вполне милых, но подчинённых) людей ход вещей. Мы не хотели направиться к кабинке и поставить «любой знак». Мы пытались уйти с участка с бюллетенями. (Цитата из Объяснения, данного позже ОУ: «Мы не ставили себе цель сорвать выборы на отдельно взятом участке. По велению сердца и вследствие отмены в 2007 году графы «против всех» каждые выборы нами выносится наши бюллетени, вследствие чего они не достаются третьим лицам», а, добавлю, обозначают поднимание зада с дивана, донесение тела до участка, сохранение некоторой степени самоуважения, в итоге складируясь в папочку «Для потомков»).

Со скоростью толпы, спешащей на цирцензес, вокруг нас образовалось скопление неких злых сил. Большинство из них были заклеймлены бэйджем с надписью «наблюдатель/член/председатель» и т.д. Со своего места вальяжно поднялся младший лейтенант, видимо, с чувством реинкарнации своей звезды в майорскую.

Эта стая, облетевшая нас, взгромоздившаяся на насест собственного тщеславия, кудахтающая на любые нормы приличия, начала оголтело поклевывать: «Какое вы право?.. Как вы смеете?.. Кто разрешил?.. Где написано?..»

Не первый год выноса бюллетеней сделал нас вполне себе опытными орнитологами. Председателю мы посоветовали написать акт в ТИК, чтобы у неё не было проблем, и даже обещали (цените наше внимание к их невниманию) подписать его.

Пока составлялся акт, количество наблюдавших за нами наблюдателей (читать: не наблюдавших за урнами наблюдателей) увеличивалось, причём всем было интересно: «Зачем?»

И вот тут можно было проверять здравый смысл людей. Естественно, большинство вспоминало аттракционы. «Карусель, карусель!» — кричали они. Но двое-трое тихонько переговаривались: «Неужели они не могли зайти в кабинку, подменить бюллетень, опустить в урну бумажку?»

— Вот именно, — радостно вскричал я. – Мы ничего не скрываем.

Дальше я несколько разошёлся, потому что употребил почти крамольное в этой чёрновороньей стае выражение «гражданская позиция». С нами стало «всё сразу понятно». Но желающим прикоснуться к истине я обещал после нашего ухода с участка за его пределами всё объяснить.

Акт был составлен. Нами подписан. Мы отпущены. Бюллетени с нами.

Когда мы вышли с участка к нам подошли четыре барышни и тот самый мент с немного идиотской рожей и фразой «мне тоже интересно. Расскажите!»

Опустим снова пространную лекцию, объяснявшую нашу «позицию».

Мы телепортировались с участка и, не пройдя сотни метров, были остановлены прибежавшим лейтенантом – запыхавшейся скотиной, материализовавшейся по приказу председателя УИКа, чтобы вернуть нас.

Слово за слово, рапорт за рапорт, звонок за звонок. И уже через полчаса мы, предварительно обысканные, с отобранными паспортами и (самое ужасное) бюллетенями, ехали в служебной машине начальника милиции общественной безопасности Новомосковского района полковника М.

Полковник оказался весьма настоящим: был усат и весел. Искренен в уверении неимения личных претензий к нам. Его озорная (и почти непатетическая) речь о старательном исполнении Конституции РФ лично и всей милицией общественной безопасности в отдельно взятом районе Тульской области немного растрясла нашу грусть, которая совсем испарилась, когда М. успокоил: «Не бойтесь! В лес не повезу». Этот (почти Бондоначальник) М., с изрядной долей артистизма правдоподобно удивлялся рассказам (в его интерпретации – сказкам) о работе ОМОНа на Маршах несогласных (пока мы ехали в Управление надо было о чём-то говорить, и мы в меру возможностей обрисовывали полковнику М. общественно-политическую обстановку в стране за пределами Новомосковска), и продолжал фонтанировать ссылками на непреложную законность действий его и подчинённых. Он вообще был невероятно вежлив. Либо мы за короткую жизнь не успели наобщаться с милицией (что верно), либо мы внушали ему доверие (что невероятно), либо Рашид Гумарович сдвинул дело с мёртвой точки (что – утопия). Но и М., и позже менты в управлении обращались к каждому из нас исключительно на «вы», перемежая своё казённое добродушие «уважаемыми» и «молодыми людьми».

М. действительно сдержал своё слово – мы были доставлены. Всего за полчаса во фразе «я сидел на участке» произошли катастрофические предлоговые изменения, вследствие чего «на» сменилось «в».

Но мы всё ещё не понимали серьёзность нашего положения. До фразы «вами занимается ФСБ» оставалось три часа времени, два этажа Управления и один грустный взгляд опера, поэтому мы с удовольствием и (не скрою) некоторым тщеславием, перемешанными с удивлением относительно недалёкости, наблюдали, как три полковника, в т.ч. наш добрый знакомый М., изучали наши паспорта, бюллетени и написанные на нас жалобы.

Друга увёл опер, «приехавший с трупа». У меня за спиной постоянно ходил дежурный сержант, и АК так неодобрительно лязгал и щурился дулом в мою сторону, что я иногда волновался.

Попутно подъехал некто Ж., он же и.о. мэра города. Поговорил с нашим М.

М и Ж стояли у крыльца. М ушёл, а Ж. уехал. Кто остался у крыльца?

Я.

В дежурке.

Прошло полчаса. Воображение переключилось с добрых полковников на злых оперов, да ещё «приехавших с трупа», которые проводят «следственные мероприятия».

Прошёл час. Друга не было. Были следы крови, разорванная куртка, пол, обильно посыпанный зубами, измождённый, но не сломленный дух, который рождал фразу: «Бейте! Всё равно я вам ничего не скажу».

Прошло два часа. На мой мозг надвигался 37 год. Галифе, наган, портрет Берии на стене, кастет в руке. «Пойдёшь по 58-ой». «Да, согласен», — вяло отвечал шепелявивший беззубый рот.

Но тут я увидел друга. Он шёл твёрдым шагом, его гордый профиль, обращённый к свету, доказывал полную несломленность, и только усталое повиливание ног позволяло усомниться в его боевитости.

Опер забрал меня. Он был едва ли не моложе. Только он приехал «с трупа» и я мешал ему попить чаю, а я приехал с полковником, что тоже совсем не добавляло мне свободы. В общем, мы ненавидели друг друга, что читалось во взглядах.

Немного погодя, я начал замечать нечто человеческое в этом манекене для серого мундира. Он чесал ногу и ухо и ковырялся в носу. Он был хороший человек и, наверное, неплохой мент. Мы разговорились. Лейтенант Г. не понимал, «за каким хе…ом должен этим заниматься этой ху…нёй». Я соглашался с постановкой вопроса, пробуя развить наступление: «Не надо заниматься, надо отпустить».

Я почти захватил плацдарм (он даже однажды улыбнулся), но тут вошёл человек, очевидно, играющий роль «bad policemen». Он сразу уверил меня в этом, сообщив, что «вытащен с вечеринки, не побухал, как следует, а оттого весьма зол». Его волновал тот же вопрос, что и наблюдателей, вышедших за нами с участка: «Зачем?» Не выдержав даже начального объяснения «позиции» (это там, где про кросс-национальный анализ типов избирательных систем) «bad policemen» удалился, употребив ёмкое «Пи…дец!».

Пока лейтенант Г. материализовывал наши приключения на бумаге, я рассматривал его кабинет. В нём было как-то очень по-русски. Огрызок какой-то булки на столе. Разбросанные в углу возле пустой урны пустые бутылки пива. И, самое главное, четыре иконы за спиной у лейтенанта. Сам он был молодой опер, невыспавшийся, «приехавший с трупа», хотевший выпить чаю и занимающийся «ху..нёй». Он всё писал и писал, «потому что приказ дали», почти не обращая внимание на собственные мысли вслух об «этом, б…дь, начальстве» и «этих, б…дь, выборах». Опер выполнял работу участкового, который выпил до этого с ним пива, перекрестился и ушёл к любимой жене, вернувшейся с участка, на котором она организовала вброс, потому что иначе уволят, потому что уволят их, потому что уволят тех, кто увольняет, если не уволят, — потому что Кремль, потому что боятся. Потому что Россия.

Да! Русским был этот кабинет.

Лейтенант Г. дописал свои протокольные экзерсисы, дал прочитать и подписать, потом извинился, что задержал «чуть больше трёх часов», любезно проводил до дверей дежурки, отдал паспорта и бюллетени, спросив напоследок: «Ко мне нет претензий?». Я сообщил, что не считаю его козлом. Молодой лейтенант Г., наверное, пока честный опер, улыбнулся. Может быть, потому что осознал мою искренность, а может быть, почувствовал, что всё ещё впереди.

Две мысли мучили меня больше, чем пять часов в дежурке. Вначале полная беспомощность всех этих людей (в погонах и без, с бэйджами и корочками, с приставками «и.о.» и бородой) рисовала самыми чёрно-белыми неоттеночными красками их страх, животный и нечеловеческий. Их боязнь системы, которая умеет только ругать. Их цепенение перед любым уровнем в иерархии выше, который не похвалит. Их подсаживание уха на телефон, их вопросы «что с ними делать?», их неспособность самостоятельно мыслить и принимать решения были агрессивны и страшны. Их напугали два идейных голодранца (как точно сказали про нас на участке – «идеологических придурка»). Всему городу было плевать на вбросы. Вынос двух бюллетеней всполошил их. И пока даже выборы не могут искоренить их пресмыкание на дороге к рабству.

Но была радость незаметная, но замечательная. В те четыре часа, пока нас не приняли, я видел много детей. Они радостно забегали в помещение для голосования, их поднимали до уровня стола в кабинке, чтобы поставить «любой знак», они цеплялись за бюллетень, чтобы лично кинуть его в урну. Это было целое поколение. Неползающее. Приходящее на выборы пока по привычке и с родителями, но явственно подающее надежды на совершенную самостоятельность.

Я верю, что стая чёрных ворон будет потихоньку обрастать белыми вкраплениями. Два было сегодня. Множество подрастёт завтра. Я идеологический придурок! Мне можно: я верю…