Когда я пришел, все уже вынесли стулья в холл перед дверью моего кабинета и расселись за пинг-понговым столом, как за столом заседаний. Я не видел их в полном составе уже больше трех месяцев. Не скажу, что очень истосковался, но выступать в роли возвратившегося блудного сына было все-таки приятно. Я приветствовал всех поднятыми руками:
— Всем пламенный привет!
— Пропащая душа…
— Победителям привет!
— Какой он победитель? Он продул все кроме своих штанов…
Говорили и еще что-то. Но я понимал, что все это выкрикивается не со зла, а из желания пошутить и от напряжения, вызванного долгой неопределенностью.
С этими выборами я «позабыл-позабросил» родной коллектив, половина которого относилась ко мне с любовью, четверть — с завистью, еще четверть открыто ненавидела. Женя, то есть Евгения Петровна, то есть Женечка, свято хранила мое постоянное место рядом с собой.
Когда я сбросил куртку в своем кабинете, вышел, сел и почувствовал ее горячее бедро, она, как ни в чем не бывало, прильнула и зашептала мне на ухо:
— Ты уже привел к себе какую-нибудь дуру?
— Пока еще нет.
— Слава Богу. Тебя, правда, хотят назначить главным редактором?
— Вранье.
— А зря.
— Конечно.
— Не наговорились? — шеф грозно повернул к нам свой увесистый нос.
— Не-а, — отрезала Женя.
— Еще успеете…Попрошу внимания. Редакционная коллегия решила провести это собрание с одним вопросом, коллеги. Не скрою, что для нас не легко было принять такое решение. Но в создавшейся ситуации оно необходимо. Дело в том, что редакторат ставит вопрос о доверии к себе. Разумеется, мы надеемся на вашу поддержку. Совершенно понятно, что мы готовы выслушать и учитывать в дальнейшем любые претензии к нашей работе. Работа эта у всех на виду. Нам бы не хотелось, чтобы вы считали нас перестраховщиками. Однако, ваше мнение для нас очень важно.
«Тем более — протокол о поддержке. Пять лет наше мнение их не интересовало, теперь понадобилось», — сказала мне Женя на ухо шепотком. И вслух:
— Предлагаю провести по этому вопросу тайное голосование.
— Тайное ни к чему. Кого нам стесняться? — возразил главный.
В дальнем конце стола поднялся и заговорил с пулеметной скоростью Лева Бредихин. От брызгал слюной и, кажется, доказывал, что менять руководство нам нет никакого смысла, и что он предлагает не затягивать время, а ставить вопрос о поддержке главного редактора на открытое голосование.
— Другие предложения есть? — Грозно вопросил главный редактор. Других предложений, как всегда, не было. Зачитайте проект постановления.
Мы успели выслушать проект, успели единогласно поднять за него руки. Успели даже все, как один, подписаться под указанным постановлением. Подписи растянулись на две страницы в два столбца. Присутствовали почти все. И почти никто из этих «всех» на деле не хотел ничего подписывать. Но подписали…
Гром грянул в тот момент, когда главный удовлетворенно спрятал эту подписанную всеми бумагу в синюю папочку с застежками и дал ответственному секретарю слово для разговора о текущих проблемах.
Прогремела входная дверь, послышались быстрые шаги нескольких людей и мужской голос:
— Они все здесь, Федор Васильевич.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал, входя в наш блок, неудержимо улыбающийся свежевыпеченный губернатор Подрезов. На ходу он стягивал шапку с кудрявой головы.
Это был безукоризненно подготовленный партийный боец. Он мгновенно сориентировался в обстановке, встал не как наш главный посередине стола, а в его конце, на фоне окна, чтобы видеть всех, и чтобы его самого не видел никто.
— Разрешите продолжить собрание, товарищи… Я скажу всего несколько слов. Надеюсь, они будут существенными. Во всяком случае, прошу отнестись к ним с необходимым пониманием. Первое. Позвольте зачитать распоряжение губернатора. Поверьте, что такое вы услышите в первый и в последний раз. — Он зачитал распоряжение. Я ощутил некоторое сожаление по поводу того, что документ имел не первый, а уже двузначный номер. Этот двузначный документ, прочитанный с хорошей улыбкой, гласил, что наш главный освобождается от должности со всеми полагающимися привилегиями, а на означенную освободившуюся должность назначается Клейм Абрамович Иванов. — Прошу, как говорится, любить и жаловать. А вы, бабы, любите его, а он до вас большой охотник…Тек, кажется, у Пушкина? Обогрел нас своей лучистой улыбкой Подрезов.
Коротышка Клейм Иванов подошел к столу, шаги растягивая солидно, а свой широченный рот — радостно
Подрезов, посчитав, вероятно, что дело свое он сделал, уверенно взял нашего, теперь уже бывшего главного, под руку и вместе с синей папочкой, где лежало подписанное всей редакцией решение коллектива о поддержке, решительно увлек его в кабинет, еще так недавно бывший его крепостью.
Иванов оглядел озорным взглядом ошарашенный коллектив и назвал меня.
— Я знаю, — сказал, — ваши политические убеждения. Теперь перед администрацией области стоят другие задачи, и мы с вами не сможем сработаться. Вам, таким образом, надлежит подать заявление об увольнении по собственному желанию.
Мне стало весело.
— Можно, я завтра напишу заявление…- тут я чуть-чуть приостановился. Иванов, не выдержав паузу, мгновенно согласился:
— Лучше написать его сегодня, но можно и завтра.
— Можно я все-таки завтра напишу заявление …- повторил я очень медленно: — в Европейский суд. О преследовании журналиста по политическим мотивам?
— Вас никто не преследует! — взвился Иванов Клейм Абрамович.
— Если не преследует, то я и не буду писать НИКАКИХ заявлений.
— Дело ваше, — сказал Клейм. — Прошу завтра всех к девяти часам на планерку. — Он повернулся и пошел в кабинет главного редактора, где о чем-то шептались бывший шеф с Подрезовым.
Огорошенные сотрудники, молча или почему-то очень тихо переговариваясь, потащились со своими стульями по кабинетам перемалывать происшедшее и приходить в себя от стремительности событий. Мне было проще всех: пнул ногой дверь, повернулся, танцуя со стулом — и дома.
Я сел за свой старенький престаренький компьютер и повернулся к окну. Там на сухом стволе клена, к сожалению, уже не было моего пестренького друга — дятла. Жаль. Что-то в этой птице есть от хорошего журналиста. Тоже ищет что-то, ищет, ищет. Долбает, долбает…А потом — раз! Удар. И нету вредителя. Уничтожен. Если бы и у нас было так просто. А то ведь пока ты какого-нибудь пакостника склюешь, тебя самого двадцать раз превратят в котлету и подадут к столу под каким-нибудь хреном.
Первой ко мне прибежала Женечка. Кожаные брючки, свитерок, кожаная жилеточка. Носик энергично вздернут, в огромных серых глазищах стремление к победе. Сам собой у меня возник неуместный вопросик, а где это она до сих пор хранила такие хорошие кожаные брючки? Женечка небрежно ответила, что они у мамы лежали уже сто лет.
Забавно. Чтобы Женя сто лет не натянула так ее украшающие брючки! Скорее на каждой горе свистнет по раку. Но мне то что? Мне было приятно смотреть на ее абсолютное совершенство. И знать, что оно, в сущности, мое…
— Ну, что ты на это скажешь? — Она сидела в торце стола, тихонько касаясь моих колен своими острыми коленями. Вся гордая, подтянутая, деловая и недоступная.
— Что конкретно сказать тебе, малышик?
— Скажи, что думаешь.
Я молча любовался ею, не скрывая своего удовольствия. Она не выдержала этой ревизии и залилась краской.
— У какого-то мультяшного героя была мысль, и он ее думал. А у меня есть две мысли, и я их тоже думаю …- сказал я, не сдерживая улыбку.
— Говори первую.
— Пожалуйста. Она такая: «А пошли бы они все куда подальше.» Твоя тематика — вечность. Тебе все-рав-но. А про себя я пока помочу.
— В этом есть какое-то зерно. А вторая мысль?
У нее была гладкая прическа. Чистый широкий лоб, который не в силах был подпортить даже вздернутый носик. Глаза у нее были чистые, серые, большие и выразительные. Выражали сейчас эти замечательные глаза довольно сильное желание послать всех к черту и побыть со мной вдвоем. Мои вахлацкие гляделки выражали только то, что на такой вариант я всегда согласен.
— Вторая мысль мне кажется более привлекательной. Она о выборе…
— А какой у нас выбор? Нам сегодня дали какой-нибудь выбор?
— Выбор у нас такой… — сказал я, читая ее прекрасные глаза. — Сейчас ты встанешь и сама его сделаешь. То есть. Если хочешь, подойдешь и повернешь ключ в замке с этой стороны. А если не хочешь, то закроешь дверь с той.
От неожиданности она встала. Мы еще с минуту изучали что-то друг в друге. И, честное слово, мне вдруг показалось, что я вижу эту женщину впервые. Краска почему-то медленно уходила с ее лица. А потом она быстро шагнула к двери и повернула ключ. Я рванул на окне гардины, закрывая свет.. Точно таким же рывком бросились и мы друг к другу. Я мог умереть от ее родного, МОЕГО тепла, от ее единственного в мире непрвтороимого, едва уловимого запаха. И я мог воскреснуть ото всего этого.
Мы долго целовались стоя. У нее были такие родные, теплые, вкусные губы и такие теплые, ласковые руки. Господи, как она меня обнимала! Я нашел молнию над изгибом ее, моего родного, привычного бедра, потянул теплую, мягкую кожу вниз… Где-то за сознанием мелькнуло, что кожаные брючки, так подчеркивающие ее совершенство, еще не потеряли свой запах даже под воздействием сильных духов… Я заставил ее наклониться посильнее, опершись руками не на стол, а на стул, и делал то, что нам обоим так хотелось делать, спокойно, с наслаждением, обстоятельно. Она забыла обо всем. И плевать ей стало на проблемы спорта и религии, которыми она — почему-то — занималась в газете, плевать на губернатора и на смену одного идиота другим в роли главного редактора. Меня, конечно, на данный момент, эти проблемы тоже как-то перестали особенно волновать.
Пока мы радовали друг друга и целовались после всего, в кабинет раза два ломились дорогие коллеги. Очень возбужденно говорили, застряв перед нашей дверью, о том, как это непорядочно с моей стороны уйти и покинуть несчастный коллектив в такой несказанной беде. Мы, конечно, не отозвались. Я подозреваю, что Женечка вообще ничего этого не слышала…
Нет ничего прекраснее первых движений женщины после горячей любовной вспышки. Они очень разные. Женечка была из тех, кому надо, чтобы все либо продолжалось бесконечно, либо было мгновенно шито-крыто.
Вот и в этот раз, еще окончательно не успокоясь, она мгновенно привела себя в порядок: два движения по телу, три — по лицу перед неизвестно откуда появившимся зеркальцем, и готово! Это тоже было для меня ново. Потом она поставила свой стул рядом с моим и собралась, повидимому, сидеть, обнявшись, как минимум до нового потопа. Я поднял свою королеву вместе с ее троном и перенес по другую сторону стола, чему она почему-то очень радовалась.
Из глубины нижнего ящика своего забитого бумагами стола я достал початую бутылку водки, киснувшую там чуть ли не с лета. В глубине верхнего ящика отыскал пачку какого-то столетней давности печенья. По этому торжественному случаю раскупорил коробку с подаренными коллективом к позапрошлому дню рождения, гранеными бокальчиками. Сполоснув два из них из графина, я вылил воду в погибающий на подоконнике цвет, распахнул шторы, плеснул водки в бокалы, хотя пить мне совсем не хотелось, потом осторожно открыл замок и, вытащив ключ, положил его в карман.
Тот час же, как по заказу, в глубине коридора раздались шаги. Кто-то очень решительный направлялся в нашу сторону.
— Тяжела ты поступь Мономаха… — сказала Женя, путая шапку с сапогами, а Мономаха с Командором.
В дверь, не постучавшись, саданули так, что она ударилась о стену. Мы с Женечкой расхохотались, поворотясь на шум со стаканами в руках, чистые, как ангелы, отделенные друг от друга пропастью стола, компьютером и непреодолимыми безднами христианской морали и коммунистического морального кодекса одновременно.
— Вот они! — торжественно провозгласил Лева Бредихин, представший перед нами в дверном проеме во всей своей бородатой незначительности.
Я тут же налил ему в третий стакан штрафную.
— Без коллектива не могу, — запротестовал Лева. — Коллектив направил меня на поиски…
Я давно знал, что пить ему нельзя по причине неизлечимой запойности: если он позволит себе рюмку, то за нею следом безостановочно пойдет с молотка все, что успел приобрести в период страшных усилий борьбы с зеленым змием. Поэтому он готов нести свою защитную околесицу до самого понедельника. Женечка сориентировалась и и со словами: » Все выжрут…», мгновенно вылила водку из стаканов в бутылку, прихватила с собой пачку печенья:
— Пошли…
Как она шла! Можно было с ума сойти от этих волнующихся с каждым шагом, изумительно совершенных классических форм потрясающего женского тела. С ума я не сошел. Возможно, потому, что друг мой Лева Бредихин, скребущийся рядом, вдруг ревниво заявил:
— Что ты на нее глаза лупишь?.. Не надо было терять… А теперь не твое — не лапай… — Он тут же смутился и, словно, в свое оправдание добавил: — Я имею в виду брючки. На глазок покупал, а сидят, словно на нее пошиты.
Слава Богу, что полусумрак коридора не дал, заметить, как бросилась кровь мне в лицо. Усилием воли я сдержал себя. Не ударил его. И промолчал. Он, однако, почувствовал неладное и тоже замолк. Женечка впереди была увлечена тем, что несла по коридору свое великолепие. Я ее, кажется, возненавидел.