Булгаков. Любимец прототипа Воланда

Травили писателя на удивление регулярно «люди с чистыми, светлыми лицами»

Мы, конечно, просто преступно мало знаем даже о самых, казалось бы, хрестоматийных событиях и личностях собственной истории. И даже о таких, казалось бы, разобранных буквально на молекулы эпохах, как Великая русская революция.

Тут всё просто.

История России ХХ века, особенно её советского периода, действительно многократно переписывалась и «корректировалась». Но самая жесткая её корректировка произошла отнюдь не в период сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» и принятия «самой демократической в мире Конституции», а в куда более поздние и, как принято считать, куда более вегетарианские времена.

Когда у крестьянства, «замордованного сталинскими колхозами», урезались, а порой и просто отбирались приусадебные участки, уничтожался, в лице «Пром-» и «Потребкооперации», пресловутый «малый и средний бизнес», начинались невиданные с Великой Отечественной войны перебои с продуктами, расстреливалась рабочая демонстрация в Новочеркасске. Зато для элиты, в том числе творческой интеллигенции, наступали дни «неслыханной оттепели».

Переписывалось и вымарывалось буквально всё.

Переименовывались города, «выметались» архивы, даже Сталинградскую битву едва не переименовали в «Волгоградскую». Помешало только то, что именно как Сталинградскую её знал весь остальной, в том числе и «цивилизованный» мир. И именно тогда, едва ли не с поощрения властью «импровизаций на тему» «оказался наш отец не отцом, а сукою», и начало рождаться то причудливое мифотворчество, в том числе и о тех «жертвах сталинского режима», которых «режим», на самом деле, не «уничтожил», а как раз именно защитил.

Вот одна такая «жертва».

Михаил Афанасьевич Булгаков никогда не был и даже не прикидывался ни «советским писателем», ни, тем более, «советским человеком». Более того, тот медицинский факт, что он является откровенно «антисоветским человеком», знала в двадцатые и тридцатые годы вся светская и богемная, глубоко при этом «советская», Москва.

А кем ещё мог быть военный врач, никогда не скрывавший, что воевал на стороне белых? В (подчёркиваем!) Вооружённых силах Юга России. И не бежал, сначала в Крым, а потом и далее, только потому, что свалился с тифом во Владикавказе. Который написал «Белую гвардию» (а потом переделал её в «Дни Турбиных», открыто идущие во МХАТе), «Собачье сердце» и «Бег». Высокомерный, крайне острый (до оскорбительного) на язык дворянин, открытый фактически морфинист и светский лев, относившийся с нескрываемым презрением ко всему нарочито-«пролетарскому».

И тут нет абсолютно ничего удивительного.

Родом Михаил Афанасьевич происходил из славного города Киева, из не особенно богатой, но вполне обеспеченной «профессорской» семьи: отец – сначала доцент, а потом и профессор Киевской духовной академии, мать – преподаватель женской прогимназии. Получил блестящее по тому времени образование, окончив сначала элитную Первую киевскую гимназию, а затем с отличием медицинский факультет Киевского университета.

Во времена Первой мировой войны работал врачом сначала в прифронтовой зоне, затем просто фронтовым военным врачом, участвовал в Брусиловском прорыве.

В Гражданскую был сначала мобилизован в качестве военврача в армию Украинской народной республики, откуда, впрочем, довольно скоро предпочел «раствориться», сохранив на всю оставшуюся жизнь воистину великолепное презрение ко всему «псевдоукраинскому». И тут не надо ничего выдумывать: довольно перечитать великую «Белую гвардию», по ходу прочтения которой, заливаясь смехом, иной раз думаешь, что великий мастер описывал в том числе и нынешних «деятелей» майданной «революцiї гiдностi».

А вот военным врачом 3-го Терского казачьего полка Вооруженных Сил Юга России Булгаков, что бы ни писал он потом в советских анкетах, судя по всему, стал вполне осознанно. И не эмигрировал тогда вместе с остальными белогвардейцами, как мы уже писали выше, Михаил Афанасьевич по причине вполне банальной: подхватил тиф.

Собственно говоря, не знать о «подвигах» перебравшегося в Москву в 1921 году Булгакова пусть и молодая, но вполне умеющая работать с информацией советская власть просто-напросто не могла. Фигурой талантливый драматург и фельетонист курировшегося лично Дзержинским «Гудка» был в столичной богемной среде более чем заметной. Да и приходили к нему в 1926 году с обыском из ОГПУ, изъяли откровенно антисоветское «Собачье сердце» и личный дневник, которые, правда, потом вернули. Дневник, кстати, Булгаков, понимая, что к чему, немедленно уничтожил. И благодарить современные литературоведы за возможность ознакомления с великолепным историческим и литературным документом должны исключительно те самые рассекреченные архивы «страшной Лубянки». Которая дневник со всей тщательностью и перефотографировала.

Ну, а «Дни Турбиных» при этом как шли в Москве, так и продолжали идти. Фельетоны в «Гудке» тоже выходили исправно, принося их автору, кстати, вполне достойный по тем временам доход. Но и сказать, что жил Михаил Афанасьевич в те удивительные времена безоблачно и не страдал от них, – это тоже погрешить против истины.

Страдал.

И ещё как страдал.

Вот только не от партийных властей и не от страшных чекистов, а от своих собратьев литераторов – как сейчас сказали бы, «людей с чистыми, светлыми лицами», многие из которых сейчас превозносятся, как безвинные жертвы сталинских репрессий. Доносы они на Булгакова писали вполне открыто и травили писателя на удивление регулярно.

Вот, к примеру, удивительный документ-донос ещё от 1929 года, подписанный такими знатными деятелями культуры, как В. Билль-Белоцерковский (драматург), Е. Любимов-Ланской (режиссёр, директор Театра им. МГСПС), А. Глебов (драматург), Б. Рейх (режиссер), Ф. Ваграмов (драматург), Б. Вакс (драматург и критик), А. Лацис (теаработник и критик), Эс-Хабиб Вафа (драматург), Н. Семёнова (теаработник и критик), Э. Веский (критик), П. Арский (драматург). Донос известен нам исключительно благодаря жёсткой резолюции Сталина, этот донос отвергнувшего. Да ещё и с разъяснениями, почему: «Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда. Я бы не имел ничего и против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам ещё один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»)…».

И это – только один пример, помимо всех легендарных «ночных телефонных разговоров со Сталиным», которые Булгаков действительно вёл, это никакой не миф. Вот что он позже писал во вполне официальном и вполне дошедшем до нас письме к вождю: «…хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Я не избалован разговорами».

Но, тем не менее, «советская интеллигенция», потомки которой сейчас водружают мемориальные таблички на дома в Москве своим предкам как незаконно репрессированным, продолжала травить Булгакова, доносить на Булгакова и пытаться запрещать Булгакова даже вопреки явной воле самого товарища Сталина. И нет ничего удивительного в том, что в «сатирической» линии знаменитого «Мастера и Маргариты» Михаил Афанасьевич вполне себе с уважением пишет и об «органах», и о «власти». И так злобно высмеивает ту прослойку, которую сейчас превозносят его как бы «поклонники», то есть саму творческую среду. Воистину, есть известная ирония в том, что наследниками великого Мастера самозвано себя объявили именно наследники «критика Латунского», квартиру которого с такой ненавистью разносила в прах и пепел превратившаяся в ведьму Маргарита. А глядя на некоторых современных либеральных политиков, можно очень легко понять, кого именно подразумевал мастер под «девицей со скошенными от постоянного вранья глазами».

А что касается самого Сталина, то есть любопытная литературоведческая и вполне непротиворечивая версия, что одним из прототипов Воланда – «зла, явившегося покарать большее зло» – был для Михаила Афанасьевича именно Иосиф Виссарионович. Который, кстати, как и Воланд в книге, едва ли не до конца пытался хоть как-то устроить судьбу мастера, и дать «не свет, но покой». По крайней мере, приходивший перед смертью к Булгакову видный не только писатель, но и литературный чиновник Александр Фадеев, обсуждавший с ним за месяц до ухода «поездку на Юг Италии для выздоровления», вряд ли делал это без ведома, и, возможно, даже личной инициативы вождя.

Это, собственно говоря, к чему.

А к тому, что не надо судить великую эпоху и её людей «по себе». Они в наших оценках не нуждаются. Это мы нуждаемся в опыте и уроках великой эпохи и её людей. И для начала достаточно научиться их знать и понимать.

Дмитрий Лекух, «История России»