Щепотка сала

Александр Минкин о престижной литературной премии «Ясная Поляна»

Что думать?

Карикатура Алексея Меринова

Престижную литературную премию «Ясная Поляна» (миллион рублей) только что получила Наринэ Абгарян за повесть «С неба упали три яблока». Прочитав всего лишь две первые страницы, невозможно, конечно, судить о сюжете, о героях. Но о премированной литературе — можно.

Героиня повести на третьей строчке собралась помирать, начала готовиться. «Откинула крышки стоящих под водосточными желобами дождевых бочек — на случай внезапной грозы, чтобы льющимися сверху потоками воды не смывало фундамент дома».

Одной этой фразы достаточно, чтобы закрыть книжку навсегда. Но престижная премия, почтенные члены жюри…

Зачем писать, что потоки воды льются сверху? Надо ли уточнять, что в дождевые бочки льётся вода, а не вино, не коньяк? Какая разница для фундамента: внезапная будет гроза или предсказанная по радио? Ливень может подмочить фундамент; но смыть…

…Первый признак бездарного музыканта — фальшивые ноты. Пальцы попадают не туда. Ценители музыки морщатся, как от зубной боли.

Настоящая беда современной литературы — неправильное словоупотребление. «Писатель» попадает не туда.

Трудно представить, что фальшивящему пианисту дадут премию за то, что он исполняет концерт Моцарта, а не Чижик-Пыжик. Уж лучше Чижик, чем фальшивый Моцарт. Лучше честный чугун, чем фальшивое золото.

В литературе иначе. Фальшь слышна, но доказать её труднее, чем в музыке. Однако если книга представлена на премию, попала в руки профессионалов… Неужели они не замечают, не чувствуют?

Собравшись помирать, героиня готовит одежду: «Глухое шерстяное платье с белым кружевным воротничком, длинный передник с вышитыми гладью карманами, туфли на плоской подошве, вязаные гулпа (толстые носки), тщательно простиранное и выглаженное нижнее белье, а также прабабушкины чётки с серебряным крестиком. Оставила одежду на самом видном месте гостевой комнаты, водрузила на стопку смертного конверт с деньгами — на похоронные расходы».

Уважаемые читатели, водрузить можно памятник на пьедестал, знамя над Рейхстагом… Водрузить конверт нельзя.

На второй странице повести Наринэ Абгарян написано: «Зачем плакать, если неизбежного не миновать. У каждого своя смерть, кому-то она отключает сердце, у кого-то, глумясь, отнимает разум»…

Какая из этих фраз глупее, определить трудно. Про первую думайте сами. А про вторую придётся сказать: остановка сердца — действительно смерть; но безумие к смерти не имеет никакого отношения, сумасшедшие живут годами.

В аннотации на повесть читателям обещаны «настоящие сокровища духа». Верить ли? Возможно, писатель искренне хотела создать сокровища. Ну и что? Никакой благодарности композитору за то, что он взял высокую тему, не может быть, если он взял фальшивую ноту. Да, перед нами оратория (так написано на партитуре), но это якобы оратория. Ибо величие замысла — ничто, если нет таланта. Лучше б на заборе автор написал честное «Петька — козёл!», чем фальшивый роман на высокую тему.

Не так давно и премию «Большая книга», и премию «Ясная Поляна» получил роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Доверие к почтеннейшим членам жюри заставило, спотыкаясь и матерясь, прочесть почти до середины.

Вот Зулейха в зимнем лесу: «В лесу по-утреннему тихо, и снег под валенками Муртазы хрустит особенно сочно — как свежая капуста, когда Зулейха рубит ее топориком в квашне». Чёрт с ним, со снегом, пусть он у Зулейхи не скрипит, а хрустит в ушах, мало ли какие особенности слуха. Но чтобы деревенская баба рубила капусту в квашне… Квашня — кадка, в которой замешивают тесто, чтобы оно потом поднялось. Стенки не дадут рубить капусту топориком. Капусту шинкуют на доске, на худой конец — в корыте…

Мороз. В глубине леса, где (почему-то не на кладбище) похоронены её дети, «Зулейха скидывает рукавицы и быстро краснеющими на морозе руками расчищает его (могильный холмик), оглаживает. Под холодом снега — холод камня. Ногти выскребают снежную крошку»…

Зачем несчастная крестьянка скинула рукавицы? Зачем издевается над собой? Почему бы ей не взять любой сучок? Зулейха, открой глаза, надень варежки, отломи крепкий сук, раз ты такая дура, что не взяла ни топора, ни заступа, ни мотыги.

В лесу закопано несколько её детей. «Зулейха делает шаг в сторону, опускается на колени и нащупывает под снегом еще один таш (могильный камень), локтями расшвыривает снег. Онемевшие пальцы сами находят камень».

В жизни не видел, как локтями расшвыривают снег. Опыта нет, а воображения не хватает. И неужели онемевшие пальцы действительно сами нашли чего-то?

Писатель добавляет и добавляет мучительные детали. Цель очевидна: разжалобить читателей до потери сознания.

Простите, но только полная дура станет ковырять лёд голыми руками. Писательница не видит, что персонаж калечит себя, что содрана кожа, следовало бы снег и лёд окрасить кровью.

Такое поведение невозможно для крестьянки, даже городская поэтическая дама (жена преступного космополита) догадалась бы…

…Сотни раскулаченных крестьян этапировали в город. Зулейху ведут на допрос. «Зулейха роняет узел и бросается к лошади, припадает лицом к родной морде.

— Не положено! — встревоженный окрик сзади, в спину упирается что-то острое — лезвие штыка.

Зулейха подбирает с земли узел и ныряет в распахнутую дверь. Долго семенит по лысому обледенелому двору, затем по узкому коридору — вслед за нескладным солдатиком, что шагает впереди, освещая закопченной керосинкой сочащиеся влагой, бугристые каменные стены. Еще один стучит коваными сапогами позади…»

Одну запуганную полудохлую бабу зачем-то конвоируют двое.

Чтобы упереться в спину арестанта лезвием штыка, конвойный должен быть удивительно ловким идиотом. Потому что нормальный ткнёт в спину остриём. Разницу между лезвием штыка (ножа, кинжала) и остриём знают даже дети.

А солдатик действительно идиот. Кто-нибудь видел, чтобы дорогу освещали керосинкой, да ещё закопчённой? На керосинке еду готовят.

Защитники лауреатов возмущаются:

— Вы придираетесь к словам!

— Да. Но ведь это литература; буквы, слова.

Если бы речь шла о салате, неужели вы бы сказали: «Зачем придираться к тухлым яйцам? Посмотрите, как аккуратно всё нарезано, красиво уложено, какой изумительный дизайн тарелок…»

Да, тарелки изумительные, но есть невозможно. Вот какая еда нарисована в «Зулейхе»: «В купе аромат разваристой, сдобренной щепоткой сала перловки. На длинных жемчужных крупинках искрятся кристаллы соли».

Во-первых, соль почему-то не растворилась за время варки. Во-вторых: кто-нибудь видел щепотку сала? (На щепотку сала я наткнулся в метро, и меня могли забрать в милицию за нецензурную брань в общественном месте.)

Фото: агн «москва»

Если жюри не слышит, не чувствует — значит, глухие. Если слышат фальшь, но награждают — значит, не за литературу, а за что-то другое. За правильный выбор темы, за поддержку политического направления… (Из таких же примерно соображений одни ставят памятник Ивану Грозному, другие — Егору Гайдару; с художественной точки зрения одинаково бездарные.)

Литературных премий в России десятки, а может и сотни. Их количество уничтожает качество. Девальвация.

Ругали Алексиевич за Нобелевскую премию. Мол, не литература, просто журналистика. Ругают Пастернака за «Доктора Живаго»: мол, скучно, вяло. А этих лауреаток никто не ругает. Шедевры? Или нельзя портить отношения с издателями, с членами жюри? Или это политкорректность: нельзя обижать женщин? Вдобавок национальный вопрос. Грозит упрёк: ах, вы против татарской писательницы, против армянской писательницы? Если так, то ведь это в точности по анекдоту: чтобы стать президентом США, надо быть парализованной одноногой ВИЧ-инфицированной чернокожей лесбиянкой.

Зулейха в Казани. 1930 год. «Ветер вырывает из рук худенького очкастого юноши стопку нот и швыряет в печальную морду проходящей мимо коровы, которую ведет на поводке тщедушный крестьянин. Грязный снег на дороге взрывается косыми фонтанами — то под копытами несущегося мимо отряда конной милиции, то под колесами мчащихся ему навстречу блестящих черных автомобилей. Оглушительно звеня, летит огненно-красный, сверкающий латунными ручками трамвай, в окнах без стекол — гроздья лиц. Из подворотни выпархивает стайка беспризорников и с оголтелыми криками виснет на поручне. Свирепый кондуктор, бранясь, машет кулаками, а наперерез через дорогу уже бежит, свиристя в свисток, милиционер».

Это комикс, картинки для детей. Только вместо пуделя на поводке ведут корову. Важно побольше эпитетов. Морда печальная, крестьянин тщедушный, крики оголтелые, кондуктор свирепый… Бесчисленные детали создают впечатление реалистической картины. Но вряд ли милиционер, свиристя, побежит наперерез трамваю, он же не самоубийца. А кортеж блестящих чёрных автомобилей заехал в этот комикс из наших дней, а точнее — оттуда, где чёрные автомобили всегда блестят, ибо литературные фонтаны грязного снега не оставляют следов.

Александр Минкин, «Московский комсомолец»